Прощай, трезвость!

Плимут пятьдесят седьмого года гнал по гладкой калифорнийской трассе подстать хорошей беговой лошаденке. Хэнк просадил на скачках полсотни долларов. Он мечтал раздобыть виски, поскорее напиться и уснуть.

— Я — ебаный Генри Чинаски. Почему я двадцать лет занимаюсь этим дерьмом? Ведь каждый знает, что на скачках нельзя победить, это сплошная наебка.

Он остановился и вышел из машины, чтобы отлить. Когда нашел укромное местечко и спустил штаны, по кустарнику мазнули огни полицейского патруля.

— Копы всегда не к месту. — Хэнк решил убраться подальше и затрещал по кустам вглубь холмов. Сделав дело, он зашагал к машине, сел за руль и завел мотор. При свете фар Хэнк увидел, как на противоположной стороне дороги в зарослях кто-то трепыхается. Человек уперся локтями и коленями в дорожную обочину. Измочаленные лохмотья едва прикрывали срам. Бедняга старательно разевал рот, как будто декламировал стихи.

— Говорит, как поляк. — подумал Хэнк. Он хотел уйти, чтобы не мешать безумцу спокойно закончить начатое — умереть или что он там делал — но тот, кажется, и правда читал стихи.

— Стихи. — Хэнк сплюнул.

Насупив брови, парень ритмично шуршал высохшим ртом свою польскую абракадабру. Борода бедняги сбилась в колтуны, а щеки прилипли друг к другу. Кожа превратилась в сплошную высохшую язву. Чинаски хлопнул дверью и вышел из машины.

— Выглядишь так, будто тебя изнасиловала стайка хиппующих йети.

Услышав шаги, бедолага повернул голову. Из глубины его черных глазных впадин навстречу Хэнку бултыхнулись два голубых безумных камешка зрачков.

— Еб твою мать, парень. — Чинаски освободил куст от расцарапанного тела и потащил беднягу к машине. Он отыскал пару тряпок, в которые тому можно было одеться.

— Ты что, упал с самолета? Откуда ты? Польша? — сказал Хэнк.
— Sovetskiy Soyuz.
— Советский союз? — сказал Хэнк.
— Sovetskiy Soyuz.
— Ты шпион? Преступник? — сказал Хэнк. — Гангстер?
— Poet.
— Поэт? — сказал Хэнк.
— Poet.

Неподалеку завыла полицейская сирена. Если парня в таком виде заметут копы, будет худо.

Хэнк сам был поэтом. Еще писателем, почтовым служащим, пьяницей, любителем скачек и женщин. Не то чтобы поэты нуждаются в жалости больше остальных, но ему захотелось дать парню шанс.

— Как тебя зовут? — сказал Хэнк.
— Sergey.
— Я Чинаски.— сказал Хэнк. — Сегодня ты ночуешь у меня, а завтра сваливаешь. Все ясно? — Вместо согласия голубые камешки на секунду пропали под заслонками век, потом снова всплыли. — Тогда держим курс на Сан-Педро.

Они тронулись в путь.

Сергей провисел на скале тридцать лет. Тридцать лет орел смаковал его печень, а он ломал голову над тем, что же произошло в тот день, на похоронах вождя. Теперь, тридцать лет спустя, он оказался у подножия Голливудских холмов, в залитой солнцем и кинематографическими грезами Калифорнии. Он не удивлялся. Он был рад, что сегодня никто не прилетит рвать на куски его плоть. Печень радовалась отдельно, почти хохотала.

Сергей показался Хэнку славным малым. Он разрешил ему остаться, пока тот не найдет пристанище и какую-никакую работенку.

Первые дни в Голливуде он потратил на то, чтобы мало-мальски выучить язык.

— Ми лайк Америка, — сказал Сергей. — Я был здесь раньше.
— Правда?
— Да. Кливленд, Милуоки, Детройт, Нью-Йорк. Америка мне всегда нравилась. Все эти огни и дороги, небоскребы и каньоны.
— Чем занимался?
— Гастролировал с женой. Пил, скандалил. Стихов не читал и не писал.
— Это хорошо. Они здесь никому не нужны.

Тридцать лет Сергей не писал. Еще, как минимум, тридцать не собирался. Он пару раз одалживал у Хэнка печатную машинку, сидел подолгу, скучая бил по клавишам, чтобы разработать руки, потом неминуемо задремывал, облокотясь на стол, а опомнившись, с хрустом комкал страницы, потому что ничего путевого на них не появлялось.

В первые дни, там, на скале, прикованный, он только и делал, что сочинял. Больше делать было нечего. Он сочинил пять поэм о боли, одну о Советском Союзе, три о пьянстве, четыре о птицах, две о горах, одну о женщине и еще одну о печени. Около сорока стихов примерно о том же. Вскоре он понял, что ему не выбраться с горных вершин, что сочинительство больше не имеет для него смысла, и прекратил. Он отрекся от поэзии и больше ничего не ждал.

Спустившись с небес на землю, Сергей каждую секунду испытывал острое счастье, радуясь самым обычным мелочам, таким как сочная стриженная трава на лужайках, душевые кабинки, сливочная карамель, новости по ТВ, содовая, джаз чернокожих и белые мыльные оперы, мясо, приготовленное на гриле, и соленый попкорн на сеансах цветного кино.

Хэнк писал стишки и изредка издавался под псевдонимом Буковски. Он работал в терминале «Аннекс», принадлежащем Почтовой службе США. Ездил на ипподром в Санта-Аните, чтобы поднять немного долларов, но возвращался чаще всего на нулях. Иногда он читал Сергею свои стихи и тот, смакуя нерифмованные строки Хэнка и вспоминая, как когда-то и сам писал, резонерствовал:

— Хорошо. Сильно. Но образы бедноваты.
— Пошел ты. — отвечал Хэнк. — Но ты прав. Так что, спасибо.

Иногда Хэнк делился с Сергеем женщинами. Большинство из них были шлюхами и алкоголичками, тем не менее, оба были рады, дамочки тоже. Они находили Сергея немного странным, но он всегда нравился женщинам, а если уж ты нравишься им, то худой печени у тебя этого не отнять.

Как-то раз после скачек они с Хэнком решили заночевать в мотеле. Бросили тачку, покидали в номер вещички и не долго думая пошли в бар.

Внутри было темно, визжали рок-баллады, в воздухе клубился алкогольный пар, наличествовали свободные места и ставилась приличная выпивка. Поэты подсели за барную стойку. Обрывки разговоров походили на трескотню сумасшедших:

— Океан шумит или молчит. Ему не нужно ничего из себя представлять. Он такой какой есть.
— Как же легко превратить всех этих болванов в рабов. Просто дай им травку, и через пару лет все, что они смогут, — это лопотать: Эй, чуваааак. Эй, мээээн. Все круто, мээээн!
— Черт бы побрал торчков.
— В наше время люди боятся чего-то по-настоящему хотеть. И ладно если ты хочешь собственный пароход или остров в Карибском море, никто и слова не скажет. Но что если ты хочешь просто еще одну бутылку? Или чтобы тебя оставили в покое? Я скажу тебе: это неприемлемо. Ты всегда хочешь слишком мало или слишком много. Ты должен хотеть то, чего хотят все.
— Приятель, два скотча с водой. — сказал Хэнк.

Бармен распечатал бутылку и захватил шестерную упаковку пива.

— Как дела? — Хэнк отлепился от стакана и обратился к сидящему рядом старику. Тот ткнул в него взглядом, будто перочинным ножом.
— Ждем, пока на ЭлЭй упадет водородная бомба, сынок. — старик ухмыльнулся, сухой смешок напоминал скрип автомобильной резины. — То-то будет веселье.
— Ты же не будешь сетовать океану, что он утопил в себе столько людей? — не успокаивался кто-то на другом конце стойки. — Что он изрыгает двадцатиметровые волны, что в нем живут страшные и омерзительные твари, готовые пожрать все и вся. Нельзя не любить океан. Он — сама жизнь и сама смерть.
— Они убивают своих детей с самого рождения. Промывают мозги, насилуют их оригинальность и уничтожают личности. Все это ради одного — чтобы посмотреть, как дети один в один повторяют их же собственные ошибки.

Картавый старикан-непросыхайка запустил проволоку пальцев в пожелтевшие бакенбарды:

— Гафпоть фафол на вемлю, а те, кто вегил в нево, пгибили его гвавдями к кгифту. Пгикинь, фынок.
— Знаешь, я в свое время хлебнул дерьма. А дерьмо — это ведь хороший учитель.
— Вытащи кулаки из жопы и наподдай ему как следует.
— Нас душат инфляция и высокие налоги.
— Мне бифштекс из ангельской пыли.
— Молодость — худшее время в жизни.

В музыкальном автомате от страсти загибался Элвис. Сергей помог здоровяку, который тянул к стопке грабли, но дрожал так сильно, что был не в состоянии влить в себя отраву.

— Где ты берешь столько баб, как ты их цепляешь, спрашивают они. Расскажи чертов секрет.
— Проблема не в том, где их взять, отвечаю я, проблема в том, как потом от них отвязаться.
— Епть. Вот ловчила.
— Ты думаешь, ты оттрахал и уже имеешь ее? Как бы не так!
— Подумай, кто кроме тебя виноват в том, что она не с тобой?
— Женщины помыкают мной. Все потому что я — сраный добряк и вечно витаю в облаках.
— Горечь, малышка, всегда в цене.

Сергей загрустил.

— Кабаки здесь зовутся барами, — подумал он, — а шлюхи и разговоры все те же… Искренность с пивной отрыжкой… Души крошатся, как кирпич под отбойным молотком… — Хэнк притащил его сюда, чтобы развлечься, но он только уставал.

— Почему ты пьешь, Чинаски?
— Я думал, что живу, пока пишу. — сказал Хэнк. — Но я ошибался. Я жив, пока пью. Вот и выходит, что если закончу пить — мне крышка.

Сергей промочил горло скотчем с водой. Он хотел встать, чтобы поменять в автомате пластинку, но тут зашел один парень.

— Тараканьи бега в самом разгаре? — парень подсел, обнажив наточенную до блеска улыбку. Такую разработали секретные службы США, чтобы под брызги фотокамер с благостным видом перекусывать артерии коммунистам. — Вперед вырывается пузатый Малыш Мексиканец, но вот он ломает ногу, и Рыжая Чума, не церемонясь, уделывает его. Ха-ха-ха!
— Я поссать. — сказал Хэнк и вышел.

Парень достал из кармана пушку и положил на стойку перед собой. Народ быстро разбрелся по углам. Те, кто весь вечер не поднимал задницы со стула, срочно вышел покурить. Пятидесятилетние девчонки за столиком запалили по сигаретке и сквозь дым глядели, что будет.

Он сказал, что недавно воевал в Корее. Он стал рассказывать, как уложил там с десяток ни в чем не повинных людей. И еще три десятка кровожадных убийц и предателей. Он убивал их так и растак. Он резал их, стрелял и предавал их огню. Он сказал, что наслаждался.

— Я наслаждался, понимаешь, мужик? — Ровнехонькая, с дубинками мышц спина, щетка рыжих волос, булыжник подбородка и гладкий ствол под носом. Он с улыбкой смотрел вникуда, и где-то на краю этого взгляда трепыхалось и клокотало непоправимое безумие.

— Вот как, — подумал Сергей. — Малый совсем спятил. Видимо, война разжевала его мозги и проглотила душу, а теперь он ищет, кто бы мог его образумить.

Он бросил в ответ:

— Ты мне не нравишься.

Парень чиркнул взглядом и болезненно напрягся. Лицо потемнело, улыбка сползла под стол и в глазах заблестели красные прожилки.

— Хочешь умереть, так и не оторвав жопы от стула? Могу устроить это прямо сейчас.

Парень взял в руки револьвер, вынул и пару раз крутанул полный свинца барабан.

— Нет. — Не то чтобы Сергей был смельчаком, но он висел в аду слишком долго, чтобы бояться смерти. По сравнению с жизнью на скале, описывать которую не пристало на страницах этого рассказа, смерть была пустяком. И он не хотел ни приближать, ни избегать ее.

— А ты псих. — сказал парень.
— Это ты псих. — сказал Сергей.
— Вы оба психи. — Хэнк приземлился на стул и залил в себя разом полбанки пива.

Бармен замер с полотенцем и наполовину протертым бокалом.

— Не надо здесь, Кев. — Кев, так звали парня.

Сергей поцедил подтаявший на дне стакана лед и уставился в рекламный щит, давая парню шанс одуматься. Попытался улыбнуться, чтобы придать лицу бесстрашия, но сам оцепенел.

Парень вернул барабан в револьвер.

— Пойду пришью кого-нибудь. — сказал он и не торопясь зашагал к выходу.

Хэнк хапнул табачного дыма.

— Ночью ангелы колесят по спальным районам. Заглядывают в бордели и притоны, заправки и лавчонки со жвачкой и куривом. Они собирают души конченых, кого уже не спасти. Очищают город от грязи и никчемных людишек, от навсегда заблудших, от бесполезной и неисправимой нечисти. Посреди огней и катастроф, посреди бытовых неурядиц и всеобщего величественного молчания, в толпе. Ангелы повсюду присматривают за нами.
— Он — один из них? — спросил Сергей.

Хэнк ничего не ответил.

— У меня когда-то был ангел. — сказал Сергей. — Он разговаривал со мной, пару дней, пока я лежал в больнице.
— Ты что, запойный?
— Немного. Потом он исчез, после встречи с одной девчонкой, и больше не появлялся.
— И у меня был. — сказал Хэнк. — Ангел-вредитель. Одна сумасшедшая. Она увечила себя, протыкала иглами щеки и нос, резала шею бутылочными осколками. Но я души в ней не чаял. Я не должен был отпускать ее, но отпустил. Она покончила с собой. Стащила у хахаля обрез и пальнула себе в живот. Разворотила кишки и через несколько минут умерла на полу в тесной комнатушке. Это было ужасно, я чуть не сошел с ума. А может, и сошел, кто знает. Пил, не просыхая. Потом она приходила ко мне, иногда во сне или когда я ехал за рулем. Она любила поговорить со мной.
— О чем вы говорили?
— Она рассказывала, как там у них наверху. Говорила, там лучше, чем здесь, но невероятно скучно, и в то же время хорошо. Говорила, что мне не понравится.

Хэнк взял в зубы сигару и отвлекся на подсевшую рядом даму. Сергей захотел пройтись.

Вечер был теплым. Солнце плавилось в углях заката. На неоновой вывеске через дорогу нежно обнимались белая девушка и краснокожий хот-дог. Где-то рядом дремал океан.

— Ми лайк Америка.

Сергей сунул руки в карманы и пошел. В этом был особый кайф — просто идти, не имея цели и не зная дороги.

Кстати сказать, пушка в тот вечер все-таки выстрелила. Чокнутый парень грохнул в аптеке ни в чем не повинную девчонку. Говорят, она завизжала, увидев ствол, а он только этого и хотел. Душегуб отсидел пятнашку, попал под амнистию, а когда вышел, стал главарем уличной банды, которая занималась угоном автомобилей.

Чинаски ждал Сергея недельку-другую, потом перестал. Хэнк любил его, но пьянку любил больше. К тому же пришлось уехать из квартиры за неуплату и найти работу. Он выбрал мясокомбинат на окраине. За стихи и рассказы Хэнку тогда не платили.

Правда через несколько лет Чинаски круто пошел в гору: из бабника, выпивохи и нищеброда он превратился в известного на все штаты, а потом и на весь мир бабника, писателя и поэта. Хэнк печатался в глянцевых журналах, издал несколько успешных книг и сочинил сценарий для Голливуда. Он переехал в респектабельный район и купил себе новехонький BMW, к которому так и липли девчачьи взгляды.

В барах от Лонг-Бич до Пасадены по сей день ходят слухи о русском еврее по фамилии Мильштейн. Он объявился через пару лет после того, как Сергей исчез, и, говорят, был очень похож на «русского сорвиголову» (так Сергея прозвала местная пьянь после случая у стойки), упавшего с Голливудских холмов.

Мильштейн был талантлив и жизнелюбив. Поработав корреспондентом в журнале «Sober Life», он обзавелся знакомствами в среде калифорнийских интеллектуалов, спортсменов и политиков. Он открыл собственный офис, в котором занимался психоанализом, частной магической практикой, детективными расследованиями и антикоммунистической пропагандой.

Мильштейн написал несколько статей о применении LSD в медицине и социальной инженерии, был знаком с Тимоти Лири и Альбертом Хоффманом, цитировал «Тибетскую книгу мертвых» и увлекался Кастанедой, совершал паломничества в Мексику и Перу, участвовал в церемониях распития айяуаски, рок-н-ролльных оргиях и несколько недель жил в коммуне хиппи в Таиланде. Джимми Хендрикс любил выкурить с ним косячок, а Литтл Ричард — поболтать о сексе, вере и рок-н-ролле.

Телом Мильштейн был молод и крепок, а вот глаза, по словам соратников-хиппи, принадлежали пламенному старцу и скрывали в себе леденящие душу мистические откровения.

Мильштейн увлекся индуизмом, основал ашрам и встал у истоков благотворительного фонда «The United States Of Sober Rush» (USSR). Он вел передачи по местному телевидению, организовывал постановки иммигрантского духовного театра и наставлял на праведный путь спившихся звезд, обкуренных байкеров, солдат, проходящих реабилитацию после горячих точек, и политиков, завершивших публичную карьеру и ушедших в беспробудный загул.

Он много писал. Его книги о том, как добиться успеха в делах, правильно питаться и строить семейные отношения расходились миллионными тиражами. Однако это не помешало ему исчезнуть на пике славы почти так же незаметно, как он объявился.

Известно, что рано утром 15 августа 1969 года С.Мильштейн сел в одноместную яхту в бухте Ла-Хойа, поднял на древке флаг с надписью «Инония» и отплыл в сторону величественного, но весьма спокойного в то утро Тихого океана, бросив напоследок через левое плечо: