Господин снотворное

Прикончив пиво, Кот с Гошей пошли через поле в соседний район, к гаражам. Парню, и правда, дали пару раз по печени, так что он отдал свою Яву без особых возражений. Вот только покататься нормально не пришлось: через полчаса, выехав на загородную трасс парни угодили в столб, перевернулись и погнули руль. Сами остались целы, но возвращать транспорт в таком виде уже было как-то неприлично. Оставили, как есть, на дороге и пешим ходом вернулись к вечеру на район. Благо, было не так далеко.

Весь день Гоша не мог выпустить из головы ту Лерину улыбку. Подаренная только ему, а может быть, целому миру, она грела его, слепила и жгла изнутри.

Он не чувствовал земли под ногами. Пока они с Котом шли по тропинке, соединявшей перелесок, частный сектор и микрорайон, он подставлял ладони навстречу кивающей колосками, высокой в это лето траве. Неприятный осадок от случая с мотоциклом быстро улетучился, но разговаривать было не охота, и они с Котом всю дорогу молчали. Мысли в Гошиной голове приятно разбегались и теряли очертания, как оплывшие контуры на засвеченной фотопленке. Он ждал вечернего рейва.

Так прошли два совершенно счастливых для Гоши месяца. Он просыпался среди ночи полностью отдохнувшим и подолгу не мог сомкнуть глаз. Не мог мечтать, не мог думать ни о чем. Лежал и смотрел на потолок, пытаясь представить, каким будет завтра.

Рассматривая трещины в штукатурке, он прислушивался к новому дню: от утренних лучей медленно нагревался подоконник, шорох редких шагов отражался от залитых солнечной глазурью пятиэтажек. Где-то совсем рядом — рукой подать — для него, и ни для кого больше, в это время билось Лерино сердце. Оно было ближе, чем родное, дороже, чем свое собственное, теплее и ласковее, чем материнское. Он чувствовал к этому сердцу абсолютную, неподдающуюся лечению привязанность. Он покорился ему до последнего вздоха, до последней крупинки грязи под ногтями.

Шахов посмотрел на него безразлично.

— Если не будешь, тогда пиз*уй отсюда.
— Хуль ты рычишь на него? Не хочет — не надо. — заступился Кот. Его язык заплетался, отчего голос звучал, будто с мятой кассетной пленки. Он то и дело почесывал грудь и предплечье и подолгу, глубоко затягивался сигаретой. — Смотри, Гош. Ты последнее время сам не свой ходишь. Вот мы и решили тебя под... подлечить. Чтобы ты не депрессовал. Не понравится — твое дело.

— Ну давай, не ломайся, б*я. — оскалился Шахов.
— Не буду, че дое*ался до меня? — Гоша огрызнулся и вышел.

Уламывать не стали. С первого раза не надо наседать, это понятно. Первый отказ — он от страха: по ящику мозги полощут и прививают всякое дерьмо, вот люди и отказываются. Человеку надо попробовать, понять, что к чему, своими глазами увидеть, что я не смертелен. Потом, глядишь, и сам попросит.

Автомат с шумом проглатывает монету, и я не торопясь набираю номер. Телефонные гудки напоминают сердцебиение. Пока они раздаются, тянется чья-то жизнь, ровно, безостановочно, гладко. Легкие дышат, шумит прибой, колеса поездов неистово стучат, тикают часики, сердце бьется, будто барабан, играющий торжественный марш победы над смертью. И только на том конце снимают трубку, как чья-то судьба идет под откос, летит ко всем чертям, в тар-тарары, линия жизни обрывается, и мелодия затухает навсегда.

Иногда я задумываюсь, почему мы встретились с Гошей. Может, потому что он тоже обожал музыку? Еще в школе он играл в ансамбле, который назывался, конечно, «Вечная молодость» или что-то в этом роде. «ВМ» даже успели дать несколько концертов, но Гоша был настроен серьезнее остальных, и одетой в портьеру, пропахшей пылью школьной сцены ему было мало. Куда там, он хотел стать рок-н-ролльной звездой. Он знал, что я делал из музыкантов настоящих гениев. Он хотел спросить у меня, как стать великим. В его глазах горел тот чертов огонек, который до печенок нравился мне.

Положив Гошину голову к себе на колени, я рассказывал ему о том, как познакомился с Птицей – Чарли Паркером – в больнице, где после автокатастрофы ему кололи морфий для обезболивания.

— Едва ли не подросток, — горячился я, — маленький черный дрищ, ничего не смысливший в жизни, кроме игры на саксофоне, Чарли сразу понравился мне, а я ему. У нас завязалась крепкая дружба.

Он прятал ото всех свою боль, свое одиночество и слабость, показывая их только мне. Я чувствовал, каково это быть ниггером, в чьи руки вложен несравненный талант, но не иметь при этом уважения людей, быть унижаемым, бесправным и беззащитным. За пониманием и защитой он обращался ко мне. И я защищал, как мог. Я даровал ему одно из главных прав цивилизованного белого мира — право на саморазрушение.

Гоша повторял:

Гоша очнулся на кухонном полу. Его то отпускала, то снова накрывала горячая волна прихода. Кот цедил сигарету, Салютик с багровым лицом и вытаращенными глазами что-то варганил на плите. Попутно он разговаривал с незнакомым Гоше, прежде молчавшим молодым парнем. Новоиспеченный спрашивал:

— Ну и че, раскумарился?
— Да мне в долг дал типок один с Парковой. Сделать ему кой-че пришлось. Так я только от него выхожу, прямо там в подъезде расчехляюсь, и кто-то заваливается. Я на измену, думаю – менты, дал деру, баян так и оставил на подоконнике. Оказалось, бычье какое-то.
— Гош, ты как там? — спросил Кот.
— Нормально вроде. Только вырвало меня.
— Ну это ничего. Под кайфом и поблевать не обломно. Ты знаешь, кайф — его понять надо. Вот распробуешь, тогда начнешь врубаться. Пойдем-ка лучше погуляем.
— Пошли.

Гоша быстро стал у Салютика своим. Он нес в эту хату все: деньги, шмотки, с трудом добытые чеки, а вместе с ними все свои проблемы и заботы. Дома его ждал остывший ужин, допоздна засидевшаяся мать и бесконечные расспросы.

Пакет с травой подняли на второй этаж по веревочке за двадцать минут до обхода в обмен на деньги, которые мама привезла с тапочками и сигаретами. Раскурили после, когда оба этажа затихли. Бошки тягу не сбивали, зато помогали отвлечься от дурных мыслей. Пробило на жрачку — проглотили махом все заготовленные фрукты, печенье и макароны быстрого приготовления. Поднялся ржач. На шум заглянул дежурный санитар, пришлось и ему немного отсыпать.

Вечерами Гоша лежал и думал ни о чем. Мысли плыли и плыли, навязчивые, липкие, угрюмые и холодные. Вспомнил, как год назад повел братишку купаться с друзьями на карьеры. Тогда еще обрезал пальцы на кожаных перчатках, выпотрошил подкладку и сделал аккуратные дырочки для костяшек. Вид у них был впечатляющий. Пока рассматривал их на берегу, брательник завопил:

— Спасите, тону! — когда Гоша обернулся, брат неуклюже бил руками по воде и беззвучно хлюпал ртом.

Поначалу не поверил: как можно утонуть в такой луже? Потом вспомнил, что брат этим летом только научился плавать. Видать, растерялся посреди карьера и от испуга, правда, мог захлебнуться.

Отбросив в сторону геройские перчатки, Гоша нырнул в воду и, подхватив брата под мышки, за два гребка добрался до берега. Все произошло само собой, быстро и легко, только одна из перчаток потерялась — наверное, упала в длинную осоку у захода. Но искать ее Гоша не стал: брату хотелось поскорее уйти от воды.

Выйдя из «двушки», Гоша первым делом позвонил Коту. Накопилось немало долгов. Его уже искали и не раз наведывались домой, так что надо было подсуетиться и все поскорее раздать.

Два года пролетели махом, как пятьдесят грамм небадяженного спирта. Когда он вернулся, стояли декабрьские морозы. В черном берете, с малиновыми от холода ушами, с белоснежными самодельными аксельбантами на дутом сером камуфляже, подтянутый, туго обнятый армейским ремнем со звездой, он позвонил в дверь квартиры.

У меня еще никогда не было такого, как ты, Гоша. Светлый мой мальчик, мой маленький засранец. Мне жаль тебя, но я люблю тебя. А значит, я хочу тебя, и значит, я достану.

Я жму на рычажок и снова набираю твой номер. Я прекрасно помню его, хотя мы не виделись уже давно. Знаю, что и ты часто думаешь обо мне. Ублажая свою подружку в кровати, в мыслях ты где-то далеко. Там, где мы вместе.

С тех пор, как Гоша вернулся, шли дни и месяцы. Мои звонки раздавались когда угодно — рано утром, среди ночи или в разгар дня. Но он не брал, забивался в самый дальний угол своего сознания, закрывал глаза и обхватывал голову руками, чтобы не слышать, как я звоню тебе. Он не дышал, чтобы не чувствовать мой запах. Он старался не думать, потому что все мысли вели только туда, куда я покажу. Он зажимал рот, чтобы не вскрикнуть и не рассказать кому-нибудь о том, что он больше не может сопротивляться.

Я знал, что этот день наступит. Он наступает всегда и для всех, он не может не наступить. День, когда гудки заканчиваются, и кто-то на другом конце снимает трубку.

Обычный такой день.

Ты проснулся, а Марина еще спала. Ты умылся, посмотрел на себя — лицо серое, заросло щетиной, но бриться лень. Пошел на кухню. За окном лето, все зелено, в самом соку, только радости нет. Ты еще веришь в радость? Все как всегда, все приелось. Ты заварил черного чая, выпил, оделся. У выхода сел на старую коробку из-под обуви, прижался спиной к стене и откинул голову. Взял сигарету, но не успел поджечь, как где-то внутри тебя, а может, и в самой твоей голове раздался тот самый звонок. Ты закрыл глаза.

Ты закрыл глаза, и вот что ты видел. Перед тобой — ночной город, в центре которого стоит мрачный небоскреб. Ты распахиваешь двери, врываешься внутрь, ускользая от охраны, барабанишь кулаком по кнопкам лифта, но он неисправен. Ты бежишь к аварийной лестнице, минуя десятки этажей и сотни коридоров, полуосвещенных, сумрачных и запутанных, будто лабиринты, где навстречу тебе идут безликие люди-тени. Они не пускают тебя, но ты протискиваешься между ними, расталкиваешь их, валишь на коридорный пол, сминая в груду под ногами. Ты наступаешь им на лица и плечи, мнешь, словно пластилин, спотыкаешься, но бежишь дальше. Ты ломаешь двери, чтобы подняться на самый верх, на шпиль этой башни. Там, на крыше мира — всего одна комната. Ты забегаешь внутрь почти без сил, весь мокрый, с горячим высохшим дыханием. Комната пуста, длинный зеленый ковер ведет тебя к деревянному столу, где под узким пятном света от настольной лампы трезвонит дисковый телефон. Не переводя дыхания, ты срываешься к нему, хватаешь трубку и возбужденно, чуть не плача, во все горло шепчешь:

— да… да… Да… Я иду.

И идешь ко мне.